«125 блокадных грамм…». Мария Ягодницына – о блокаде Ленинграда, переезде в Беларусь и общественной работе

В этом году Марии Ягодницыной исполнилось 94 года. У нее есть дети, внуки и правнуки. По сей день Мария Давыдовна ведет активную общественную деятельность: выступает в учреждениях образования, занимается патриотическим воспитанием молодежи и очень много делает для блокадников Ленинграда, которые сейчас живут в Беларуси. При этом сама Мария Ягодницына как никто другой знает, какой страшной и беспощадной может быть война. Ведь с ней она встретилась лицом к лицу еще в юном возрасте. 

«Война разделила жизнь на до и после»

– Я родилась 14 февраля 1930 года в украинском городе Коростень. Но в 1932 там был голод, и наша семья была вынуждена уехать в Ленинград. Здесь нам дали маленькую комнатку в одноэтажном здании, которое находилось на территории Петропавловской крепости. В Ленинграде папа работал на железной дороге, брат – на Охтинском судостроительном заводе, а мама была швеей, – и хотя довоенная жизнь была не из легких, Мария Ягодницына называет это время сказочно прекрасным. – Все рухнуло разом. Война разделила нашу жизнь на до и после. Практически сразу брат ушел добровольцем в армию, а отец пошел в ополчение. Так маленькая Мария осталась с мамой вдвоем.

– Все помнят суровую зиму 1941-1942 годов. Было тяжко, холодно и голодно. Сначала мы с мамой жили в швейном цеху. Там шили нижнее белье для красноармейцев. А подростки, такие как я, пришивали тесемочки к кальсонам, на манжеты и воротник. Но в один из дней  на соседний дом упала бомба. И наш цех тоже засыпало. После этого он уже не работал, и мы переехали на улицу Стременная. Это была коммунальная квартира. Нам дали маленькую комнату с буржуйкой и металлической кроватью. Жгли все, что можно было. Даже стулья. Но только по одной ножке, чтобы и на завтра хватило. Однако маме тогда было уже совсем плохо. Она лежала и почти не вставала. И вот одним ранним утром я пошла за хлебом, карточки зажаты в кулак. Детям, служащим и иждивенцам тогда давали 125 г хлеба на день. А рабочим – 250 г. Когда пришла, у булочной уже была очередь. Она утром открывалась, а все с вечера еще приходили. Там на руке тебе пишут номер. Все молчат, жмутся друг к другу. А меня дома мама ждет. И я чувствую ее приближающийся конец. Она даже объяснила мне, где детский дом и сказала, как себя вести, когда она умрет, – вспоминает Мария.

– И вот стою в очереди. Вдруг вернусь домой, а мамы уже нет? Прошу «поберечь» очередь. Сама бегу домой проверить, все ли с ней в порядке. Мама жива. Я пошла обратно. А очередь уже поменялась. Пишут новый номер. И так несколько раз. И когда булочная открылась и дошла моя очередь, внезапно худые длинные пальцы мелькнули над моей головой. А рот набит хлебом. Моим хлебом. Думаю, что будет с мамой. Пришла домой с пустыми руками. Из дома менять больше было нечего. Голод нестерпимый. Единственная ценная вещь – зингеровская швейная машинка. И в какой-то из дней я обвязала ее веревкой, спустила по обледеневшей лестнице, затянула на санки и поехала на рынок. Поменять удалось с трудом, но за машинку мне дали плитку столярного клея и кусок дуранды. Дома из этого я приготовила лепешки, и мы поели. Еще и на завтра осталось. Радости тогда не было конца!

– На следующий день я пошла за водой. А это далеко: кто на Фонтанку ходил, кто на Неву. Еще и холодно, валил снег. Но мама очень просила. Я привязала два бидончика к санкам и поехала. А набирать воду и везти ее обратно – еще сложнее. Упадешь, разольешь – идешь обратно к реке. И так по нескольку раз. Поэтому только к вечеру добралась до дома. Кричу маме, что пришла. А она молчит. Хотя всегда отвечает. Подхожу к ней, вижу, что она как-то странно лежит. И уже холодная. Все поняла. Я в тот момент не плакала, только кричала, – вспоминает со слезами на глазах Мария. – Мама была накрыта одеялом. Я ее немного перевернула и накрыла другой стороной. Потом обмотала скакалкой и на санках стянула ее вниз. А во дворе уже стояла грузовая машина, которая ездила и собирала всех покойников. Маму в кузов вместе с санками бросили. Сказали, что повезут на Пискаревское кладбище. Больше ничего не сказали. Мне тогда было 12 лет, – по словам Марии, она смогла найти место, где похоронена мама лишь спустя 70 лет.

Детский дом и Дорога Жизни

– Когда мама умерла, я осталась одна. Сначала отоварила хлебные карточки на два дня вперед. И, конечно, все съела. Потом пошла в детский дом, чтобы меня туда взяли. А там просят карточки, которых уже нет. Поэтому меня не взяли, и я всю ночь просидела у них под дверью. А утром меня уже впустили. И как раз в это время собирался последний эшелон на Большую землю. В итоге в детском доме я пробыла всего лишь 2-3 недели. И уже в начале апреля 1942 года эвакуировалась из Ленинграда, – Марию и других детей вывезли в тыл по Дороге Жизни на грузовых машинах. Было сложно. Машины постоянно обстреливали. Так Мария и другие дети оказались на Северном Кавказе в станице Ленинградской. – По дороге я заболела воспалением легких. Поэтому меня и еще 4 детей положили в больницу. Так прошла неделя и потом к нам в палату заходит красивый военный. Спрашивает: «Дети, кто хочет ехать дальше, поднимите руки. Кто не хочет, останется в больнице». Все подняли руку. Я, шатаясь, вышла на улицу. А во дворе уже стоял трактор с прицепом, за рулем которого был молодой парень в гимнастерке. На прицеп грузили постельные принадлежности. Чьи-то сильные руки подхватили меня и посадили сверху. Постепенно прицеп заполнился слабыми детьми: все 5 человек, кто лежал в больнице. Остальные сели в телеги, – так обоз с Марией тронулся в глубь Краснодарского Края.

– Прицеп медленно покачивался. Мы с подружкой лежали, мечтали и смотрели на небо. Вдруг появилась серебряная птица. Это был самолет с красными звездами на крыльях. Мы все закричали: «Ура! Наши летят бить фашистов!». Но буквально сразу самолет пронесся над нашими повозками, и в нас полетели пули. Видимо, пилоты самолета приняли парня в гимнастерке за военного. Во время обстрела на меня упало чье-то большое тяжелое тело. Минуты казались часами. Выстрелы умолкли. Серебряная страшная птица улетела. Я вылезла из-под чего-то очень тяжелого. Чьи-то тела. Это были сестры Нина Марковна и Любовь Марковна. Наши воспитательницы, чужие, но родные люди, закрыли нас своими телами. Дети остались живы. Только на дороге кричала девочка. Ей оторвало обе ноги. А в этот момент прямо на нас откуда-то из-за поворота выскочила легковая машина. Остановилась. В ней военные. Дети обступили машину в кольцо, – по воспоминаниям Марии, они плакали и просили забрать девочку, чтобы ее отвезли в госпиталь. Но солдаты сказали, что здесь нет госпиталя, а ей уже нельзя помочь. И если дети не отойдут, то сорвется важное задание. – После его слов кольцо расступилось. «Эмка» уехала, а девочка умерла. Ее похоронили вместе с воспитательницами. А мы, дети, поняли, что военные ехали, чтобы предупредить о самолете с красными звездами, который на самом деле был фашистским. Наш обоз медленно катился дальше.

«Фашисты рассчитывали получить дармовую рабочую силу»

– Колонна с детьми медленно двигалась в глубь Краснодарского края. Подальше от войны. Но война шла по пятам. В прямом смысле. Под Майкопом нас окружили немецкие мотоциклисты. Вытащили больных и здоровых из повозок. Здоровенный детина в каске ходил и заглядывал всем в лицо. Некоторым говорил: «Выйти направо». Так нашу группу разделили на две. Мы были слишком малы, чтобы понять, в чем дело. И в это же мгновение автоматная очередь оборвала жизни одной группы. Они были евреями, – после этого немцы приказали обозу ехать в станицу Калермесскую. – Фашисты рассчитывали получить дармовую рабочую силу. Но мы были советскими детьми. И мы сопротивлялись.

– Протарахтев в последний раз, экскорт из немецких мотоциклистов, подвод и нашего трактора с прицепом остановился на площади станицы. Местные жители выходили из своих домов, чтобы посмотреть, кого там привезли. Худющие, мы исподлобья наблюдали за людьми. Они смотрели на нас кто с состраданием, а кто и недоброжелательно. Кому нужны лишние рты, да еще такие хворые. Но староста сказал, что тот, кто возьмет в семью ребенка, будет получать пол-литра молока, – приманка сработала. Многих детей разобрали, в том числе и Марию. Остальных определили жить в школу. Но давали ли тем, кто взял детей, молоко, до сих пор не понятно, – призналась Мария.

– Моя хозяйка, тетя Маруся, мать девятерых мальчишек, сказала мне сразу: «Ты у нас лишний рот, у меня грудное дитя кормить нечем». Стала я чужой среди пацанов. Каждый день разводила огонь в печке. В нее был вмазан котелок. В нем варилась кукуруза. Из нее делали кашу – мамалыгу. Когда каша была готова, вся семья садилась у этого горшка и черпала из него. А я отходила к забору и садилась на завалинку. Никому не нужная сирота. Тогда мимо дома часто ходил дяденька. Он заприметил меня и как-то протянул руку. Я пошла за ним. Он жил с тетей Марией. Жили тихо, бедно, но меня жалели. Я уже не варила мамалыгу, хотя по хозяйству крутилась как могла. Однажды ночью раздался в сенях грохот. Чья-то нога вышибла дверь, и она сорвалась с петель. Ничего не понимая, мы проснулись. Грубая мужская рука стянула нас с печи. Спросили: «Где хозяин?». А тетя Мария покачала головой. Не помню, как нас били. Куда-то отвезли. Очнулись в холодной подвальной комнате. Утром вызвали на допрос. Все спрашивали о хозяине. Оказалось, что квартира, где я чуточку отогрелась, была партизанской явкой. Но я действительно этого не знала. В конце концов я оказалась на улице, – после этого Мария, избитая, голодная и грязная пришла в школу, куда ранее отправили тех детей, которых никто не взял даже за пол-литра молока.

Конец войны и начало жизни

– Война стала откатываться назад, откуда пришла. А в станице вместо гогочущих немцев появились наши раненые. Госпитали росли, как грибы после дождя. Нам хотелось хоть чем-нибудь быть полезными. Приходили к раненым, пели, танцевали. Раненые смеялись и плакали одновременно. Жалели нас, что мы детдомовские. Мы были всесторонними «артистами», брались за все. В одном концерте мне выпала большая честь: петь частушки. Раненые их обожали. Они подпевали вместе с нами, смеялись. Я вышла на импровизированную сцену. Глянула в зал. Вместо стульев – кровати. На них лежат раненые. Некоторые сидят, опираясь на костыли. Смотрят на меня. Я молчу, в горле комок. Сказала, что не буду петь, а прочту стихи о девочке, которая встретила воина-освободителя и признала в нем своего брата. Мне аплодировали. Но вожатая пожаловалась директору, изобразив, что я хотела сорвать концерт. Директор вызвал меня и спросил, что случилось. А я ему говорю: «Посудите сами. Разве можно такое петь: хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов пару не надо. И портяночка одна. В зале ведь были раненые, безногие». А директор меня обнял и сказал, что гордится мной, – как рассказала Мария, после победы Красной Армии дети сразу запросились в Ленинград. – Так я и вернулась в Ленинград. Там пошла учиться и начала работать. А в 1953 году познакомилась с мужем на одном из вечеров. Он пригласил меня на танец. Вот так вместе с ним и протанцевали 61 год. А так как он военный, его часто командировали. Так и оказались сначала в Жодино, а потом и в Минске, – в 1989 году Мария Ягодницына стала членом Октябрьской РО ОО «БелОИ» Минска. Сейчас у нее 1-я группа инвалидности. А с 1998 года Мария является председателем Общественного объединения «Белорусский союз блокадников Ленинграда». На этом посту по сей день, помогает блокадникам, а также участвует в мероприятиях по патриотическому воспитанию молодежи на примерах подвига жителей и защитников Ленинграда.

– Как может жить человек, не зная истории? Ведь без прошлого не будет будущего. А еще нужно спешить делать добро. Если каждый человек будет делать добро, представьте, в каком замечательном мире мы будем жить! И я хочу сказать нынешнему поколению: сделайте все возможное, чтобы вы, ваши дети, внуки и правнуки не знали, что такое война.

Валерия Попкова

Фото из архива Марии Ягодницыной

Самые интересные новости из жизни белорусов с инвалидностью в нашем Telegram-канале. Подписывайтесь!