Пишу человека

– После войны много было покалеченных, инвалиды клянчили копеечку. Первый мой рисунок, что я помню: стоит безногий, на костылях, на земле у него шапка для подаяния. И подписал: «В стране социализма».

Я в гостях у Анатолия Кривенко. Со стен на меня исподлобья взглядывает готовая сорваться со стула девушка, глядит довольная собой и художником дама в шубе, опустил на минуту руки и выдохнул сам художник… Со стен подмигивают ромашки, сирень, хризантемы… Люди и цветы.

Члены Белорусского общества инвалидов знают Анатолия Кривенко как художника студии «Палитра радости», лауреата минского фестиваля «Мастац-тва жыць, тварыць мастацтва» и международного фестиваля творчества инвалидов в Витебске в дни Славянского базара. Самая большая коллекция работ – в частном музее возрожденца и патриота Анатолия Белого в Старых Дорогах. Около 300 портретов, в наше время жанр не самый популярный. И некоторых Великих князей Литовских, возможно, вы знаете именно благодаря Анатолию Кривенко – художник знаменит этими 28 портретами, 4 из них помещены в Белорусской энциклопедии. Притом что автор не является ни белорусом, ни литовцем. И при своей огромной начитанности и насмотренности (позвольте так сказать о картинах) не окончил вуза. Хотя многие современные художники помнят его как преподавателя Белорусской академии искусств.

Украинец Анатолий Кривенко родился в Сталинграде, за 18 дней до решающей Сталинградской битвы. Когда отец-военный вышел в отставку, семья осела в Вильнюсе. В этот город Анатолий Дмитриевич влюбился, хотя, говорит, кто его не любил. Рассказывает, в Вильнюс приезжали как за границу, пройтись по улочкам и выпить кофе. Однако уже 46 лет как его судьбой является Минск. Сюда он переехал к своей замечательной Жанне.

Вильнюс открыл художника. При художественном институте для подготовки будущих студентов создали четырехгодичную школу. И после нее Анатолия Кривенко автоматически приняли в институт. Но отношение к украинцу в Литве теплым не назовешь. После первого курса молодой человек попробовал поступить на родине, в Киеве.

– Услышал: у нас таких земляков, как вы… И даже не рассматривали мои документы. Я возвращаюсь в Вильнюс, а там меня спрашивают: где вы были? В Киеве? Вот и поезжайте обратно – исключили, – усмехается Анатолий Дмитриевич. Когда говорит, пальцы словно рисуют в воздухе. – После этого я поступил в техническое училище, поработал на заводе, пошел в армию, и уже после армии, года через 4, снова поступал на 1-й курс. Свои оценки мы знали к вечеру того же дня: пятерки по рисунку и живописи, четверка по русскому языку. Во время последнего экзамена, композиции, входит бывший директор нашей художественной школы, замечает меня. И вечером узнаю, что у меня по композиции два. После этого я поставил крест на живописи. Женился и приехал сюда.

Анатолий Дмитриевич признается: слесарем, по специальности, работать ну очень не хотелось. Попал в театрально-художественный институт, ныне Белорусскую академию искусств – на кафедру графики, печатником.

– Печатная графика – репродуцированная. Если это литография, рисунок делается на камне, если офорт – на металле, если ксилография – на дереве, если линография – на линолеуме. Потом это множится. Вообще, в зависимости от материала, можно сделать до 500 копий, – объясняет Анатолий Дмитриевич это странное для непосвященных «печатник». Хороший печатник помогает графике стать произведением искусства и даже умеет сгладить какие-то недостатки работы. – Посмотрел на курсах в Ленинграде, что такое качество печати, мечтал: вот приеду в Минск… Студенты же все делают в последний день, он должен нарисовать, протравить офорт и напечатать за 5 минут! А процесс где-то на неделю. И я им это безрезультатно пытался объяснить, а они называли это спором, – и Анатолий Дмитриевич улыбается, вспоминая своих студентов.

И завмастерской, и печатник, и преподаватель курса «Работа в материале» в одном лице. 35 лет. Дома достаточно фото институтских времен и рисунков, подаренных студентами своему «кофедралу» – так прозвали Анатолия Дмитриевича и поили кофе.

– Счастливый человек, – отмечает жена художника Жанна. – Ему очень нравилось работать со студентами. Несмотря на все материальные неблага, и сейчас все педагоги жалуются, и тогда так было. Я всегда ругалась: он мог со студентами и ночью сидеть, особенно перед защитами. Вот эта черта характера: то, что я делаю, мне еще должно нравиться. Со студентами у него были прекрасные отношения, а с педагогами по-разному: он всегда был на стороне студентов. Считал, что педагоги вмешиваются в их работы. Я называла это упрямством.

– Многих портят. Потому что педагог волей-неволей говорит: делай как я – показывает то, что сам умеет, – объясняет Анатолий Дмитриевич, нисколько не обижаясь на «упрямый». – Была одна студентка, своеобразно рисовала, а ей – неправильно. Она плачет, а делает по-своему. В результате какое удовольствие от творчества. Я в институте работал по 2008-й, ежегодно выходило как минимум 5 студентов. А художников можно на одной руке пересчитать. Это о чем говорит: неинтересно, не денежно.

Но главное, что так Анатолий Кривенко вернулся в живопись. И творческая среда его уже не отпустила. У Анатолия Дмитриевича никогда не было отдельной мастерской. Его мастерская – комната в квартире. Увешанная картинами, не любимыми – любимая каждая, которую пишешь в данный момент, заставленная секцией с искусствоведческими книгами, уставленная рамами. Летом переезжает на балкон. Он же склад готовых и неоконченных картин. В театрально-художественном институте Анатолий Дмитриевич познакомился с маститым белорусским художником-соцреалистом Акимом Шевченко. Приходил к нему в мастерскую, протапливал печь и работал до обеда, пока не приходил Аким Михайлович. На почве графики познакомились с легендарным автором офортов «Минское гетто» Лазарем Раном, также наведывался к нему в мастерскую. И конечно, так или иначе оба влияли на художника.

Там же, в университетской мастерской, познакомился с белорусским ученым и коллекционером Анатолием Белым. 70-е, подъем национального сознания, Короткевич и белорусская история, возвращение запрещенных имен из небытия, белорусский язык. Кстати, «на мове» Анатолий Дмитриевич не говорит, но в принципе понимает. Так и общались со студентами: они – по-белорусски, он – по-русски.

– Студентам давали задания – ту же Арсеньеву, допустим, нарисовать. Белый это дело собирал. Печатаешь максимально 10 экземпляров. Один я всегда оставлял себе, такой пошел негласный закон, тем более мне это было интересно. Но я же могу и два оставить. На этой почве мы с ним познакомились. Когда узнал, что я рисую, принес подборку портретов польских королей Яна Матейко. Говорит, хочу, чтобы такое же было у Белорусов.

28 князей, от Рогволода до Августа Понятовского, висят теперь в стародорожском музее, в который Анатолий Белый превратил родительскую усадьбу. В 90-х, в годы жажды национального, эти изображения были изданы на календарях. Жанна Борисовна отмечает, что на основе этих календарей многие люди начали искать и находить своих далеких предков.

Анатолий Дмитриевич тоже не так прост, как кажется. Оказывается, по материнской линии корни уходят к немецким баронам Нольде. Его мама долго скрывала, где закопали документы в 37-м. Не знаю, что больше влияет на человека, генетика или воспитание. Анатолий Кривенко воспитывался на русской культуре и прибалтийской свободе. В 15 лет прочел всего Бальзака, но впервые смог прочесть Есенина в последних классах школы, время такое было. В те же 15 с интересом освоил Дарвина и Сеченова (один из основоположников психологии), а после армии зачитывался «Капиталом». Скажу по секрету, любовь к литературе даже вылилась в попытки писать самому. Говорят, что каждый портрет – это немного автопортрет. Во всех портретах Анатолия Кривенко интеллигентность, любовь к человеку и такт.

Со временем историческая галерея расширилась еще где-то на 270 портретов. Белорусские литераторы и общественники Карусь Каганец, Максим Горецкий, Констанция Буйло, Алесь Гарун, тенор Михаил Забейда-Сумицкий, историки братья Тышкевичи. Активисты БНР Ян Середа, Василь Захарка, Томаш Гриб, оппозиционеры-современники Зенон Позняк и Александр Милинкевич. Белорусы-эмигранты Игнат Домейко, Константин Акула, Евхим Кипель. Естественно, в той галерее портретов белорусской интеллигенции есть неоднозначные фигуры. Скажем, офицер Белорусской краевой обороны в войну и муж поэтессы Натальи Арсеньевой Франтишек Кушель. Учителем белорусской истории, можно сказать, для художника стал именно Анатолий Белый. Как говорит Анатолий Дмитриевич, «ложилось на благодатную почву». В клубе «Спадчына» слушали лекции, начали приезжать белорусы зарубежья.

– С портретом Натальи Арсеньевой был казус. С другими работами его выставил во Дворце ветеранов. Через пару дней узнаю, что нашелся какой-то офицер: не позволю, чтобы пособники фашистов висели, – Арсеньева была замужем за польским офицером, сотрудничала с оккупационными властями, до окончания войны эвакуировалась в Германию. Анатолий Кривенко возмущается необъективности: – Ну как так, она признанная поэтесса, опубликованы книги. Через пару дней снова: если не уберете, я залью ее кислотой. Пришлось снять.

Почему-то именно с Натальей Арсеньевой Анатолию Дмитриевичу в творческом плане повезло: кроме портрета он сделал три барельефа, один из которых установлен в Старых Дорогах. У Анатолия Кривенко есть барельефы Льву Сапеге, Игнату Домейко, Тадеушу Костюшко, Всеславу Чародею.

А вообще, как художнику следует относиться к человеку, которого он пишет? Любовь обязательна? На это Анатолий Кривенко отвечает: надо просто любить писать. Можно писать и хорошего человека, и плохого. Строго профессионально.

– Если наблюдательный, – рука художника касается сердца, – можно прочесть человека, с которым общаешься. По поступкам, не по словам. Можно это передать. Приемы в живописи многочисленные: рисунком, цветом, композицией, акцентируя то, что тебе интересно, а что-то сглаживая.

Рассматриваю Кошку, так называет Анатолий Дмитриевич натурный портрет лаборантки из театрально-художественного института. Руки сжали подлокотники кресла, гордость взгляда сочетается с опасением, готова подняться и уйти. Во взгляде и жестах что-то внутри скрытое прорывается наружу.

– Когда с натуры пишешь, пишешь таким, каким человек есть, а с фотографии – какого представляешь себе, создаешь образ. Самое важное, чтобы человек был естественен, поэтому приходится его развлекать. Не сильно, чтобы не менял позу, но так, чтобы глаза не тухли. Это довольно сложно, я не особенно разговорчивый, – вообще-то, правду Анатолий Дмитриевич говорит. – Не каждый согласится позировать. С художником Игорем Григоровичем мы дружили. Ему заказали портрет профессора Александрова, онколога из Боровлян. Лицо писал с натуры, а для фигуры попросил меня попозировать – меня сразу клонит в сон.

Сейчас позируют редко, чаще общаешься с фотографией. И жаль. Нарушаются исконные связи в треугольнике художник-герой-зритель. А заказы так и подавно пишутся со снимков. Хоть и называет их Анатолий Дмитриевич «халтурой», относится к ним серьезно.

– Как-то заказали у меня коллеги своему руководителю портрет в подарок. Смотреть ввалились 5 человек. Одна говорит: хорошо, другая – плохо, одна – слишком грустный, другая – веселый. Жанна терпеть не может, когда такое начинается. Спрашиваю: конкретно, что исправить? Повторно приходят на «смотрины»: одна – как живой, другая – не похож. Пусть приходит и сам скажет! Как вошел – точно он.

– У каждого ведь свое представление о человеке. А бывает, с линейкой меряют: один глаз на миллиметр больше, пальцы короче, – разводит руками Жанна Борисовна. Кивает на портрет соседки: – Один из лучших портретов с натуры, как мне кажется. Женщине этой тоже понравилось, но когда Союз художников портрет выставил во Дворце искусств, ее подружки посмотрели и сказали: у тебя такая богатая шуба, а шубы здесь не видно.

О люди! В общем-то, за каждой работой найдете неоднозначность человеческую. И с ними картины становятся еще ценнее. Кстати, как оценить, хороша работа или плоха?

– Так не скажешь, это лично ваше. Но профессионально она сделана или нет, определить можно. Однако она может быть профессиональной, но скучной и непрофессиональной, но интересной. Детский рисунок может быть шедевром. Научиться рисовать может любой, но художник не на холсте, художник вот тут, – и рука Анатолия Кривенко взлетает к голове.

– Желание писать – это и есть вдохновение. Вдохновение – это несколько высокопарно. Это работа. «Явление Христа народу» на вдохновении 20 лет писать не будешь, – Анатолий Дмитриевич если заговаривается, то о других картинах и художниках, тут уж даже прерывать приходится. – Может муза прилететь, сесть на плечо, ну часик она с тобой побудет, а потом улетит, остается труд. Работа бывает интересная, бывает через силу. Так и здесь.

Но за все годы эти изменчивые и противоречивые люди не надоели Анатолию Дмитриевичу, не утомили его. А все цветы на холстах – это сугубо для жены, для музы. И в подарок, если просят. На стене в гостиной среди натюрмортов единственный портрет – жены Жанны. И единственный ее портрет в принципе, хотя многие руки и поворот головы образов писались с нее. Каково быть женой художника?

– Сложно. Особенно потому что я критик. Что-то мне не нравится – я начинаю это яростно доказывать.

Впрочем, еще сложнее, потому что Жанна Борисовна аллергик. Ох уж эти масляные краски, а особенно растворители. И тем более когда мастерская – не выходя из квартиры. Сошлись на том, что растворителем будет льняное масло. Действительно, у Анатолия Кривенко в мастерской нет такого тяжелого запаха масла, как обычно бывает.

– У Глеба Успенского есть очерк «Выпрямила», о том как Венера Милосская выпрямила душу человека, как смятую перчатку воздух. Не каждого, но некоторых выпрямляет. К этому надо эмоционально быть готовым. Было ли у меня такое? В журнале «Юность» вышел очерк о Дрезденской галерее, как раз когда Советский Союз вернул спасенные в 45-м и отреставрированные картины ГДР. Там была репродукция Сикстинской мадонны Рафаэля. Я ее вырезал и в прямом смысле молился на эту работу, так она меня покорила. В юношестве моим любимым художником был постимпрессионист Лотрек. Затем Рафаэль, а потом Гойя, Веласкес. А сейчас все вместе.

– А если бы не живопись, как сложилось бы?

– Ничего хорошего из меня бы не получилось, – не знаю, всерьез ли Анатолий Дмитриевич. Однако писать это запрещает.

– Если бы не творческая жилка, наверно, пошел бы в политики, – замечает жена. – Потому что в Вильнюсе он был замсекретаря комитета комсомола огромного завода, был в райкоме комсомола, окончил Высшую партийную школу.

Каждое утро Анатолий Дмитриевич просыпается с тем, чтобы начать день с живописи. И в самом прямом смысле творчество помогло ему встать на ноги.

В 2014 году Анатолия Кривенко парализовало. Какой-то воспалительный процесс разрушил позвоночник. 8 месяцев пролежал в тубдиспансере без возможности пошевелиться, ожидая, что разъехавшиеся позвонки сойдутся. Врачи надежд не вселяли. Дома вместе с музой и в творчестве, и в жизни терпеливо делали упражнения… Сначала чуть-чуть шевелил пальцами, полгода ползал, затем ходил с ходунками, потом держась за стенки. И наконец, просто ходит.

– Однажды он сказал, что ему нужно стоять возле мольберта. Стоять он не мог, надо было держаться. Но благодаря тому, что он начал писать, он теперь может стоять и писать не держась. Когда мы пришли своими ногами в диспансер, на нас смотрели огромными глазами. Еще студентов водили на него посмотреть, как на чудо. Его упрямство ему помогло, – улыбается Жанна Борисовна.

До 2014 года Анатолий Кривенко не пропускал выставок, находился в среде своих коллег-художников. И заказов тогда поступало немало. После болезни у Анатолия Дмитриевича навсегда нарушена координация движений, поэтому и мне передается боязнь его жены, что он может упасть. По сути, сегодня художник ограничен в пространстве. Где-то между стихами Бродского и бескомпромиссностью Пильняка, между альбомом Гойи и репродукциями Лотрека, между фотографиями клуба «Спадчына» и подаренными студенческими рисунками ждут кисти и краски Анатолия Кривенко.

Юлия ЛАВРЕНКОВА

Фото автора